Неточные совпадения
Всё, что он видел в окно
кареты, всё в этом холодном чистом воздухе,
на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и
поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты,
поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная
карета.] солдат верхом
на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В
поля, друзья! скорей, скорей,
В
каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль
на почтовых
Тянитесь из застав градских.
Сороки перелетают с ракиты
на ракиту; бабы, с длинными граблями в руках, бредут в
поле; прохожий человек в поношенном нанковом кафтане, с котомкой за плечами, плетется усталым шагом; грузная помещичья
карета, запряженная шестериком рослых и разбитых лошадей, плывет вам навстречу.
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура —
на душе стало легко, все настроилось
на свободный человеческий диапазон и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в
полы, сел в
карету и уехал в Лондон.
Скромнейшим образом возился он с листочками да корешочками, и никому решительно не была известна мера его обширных знаний естественных наук; но когда Орсини бросил свои бомбы под
карету Наполеона III, а во всех кружках затолковали об этих ужасных бомбах и недоумевали, что это за состав был в этих бомбах, Кирилл Александрович один раз вызвал потихоньку в сад свою сестру, стал с ней под окном каменного грота, показал крошечную, черненькую грушку, величиною в маленький женский наперсток и, загнув руку, бросил этот шарик
на пол грота.
Он понукает свою лошадь, продирается сквозь частой кустарник, перепрыгивает через колоды и пеньки, летит и — вот он опять в
поле, опять видит вдали
карету, которая, спустясь с крутого берега, взъехала
на узкой мост.
— Это невозможно! — воскликнул граф и надел
на дочь сверх платья валявшийся
на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в
карету. Вдруг выскочила жидовка.
В окна
кареты заглянули зеленые, молодые хлебные
поля, луга и леса; мне так захотелось окинуть глазами все края далекого горизонта, что я попросил остановиться, выскочил из
кареты и начал бегать и прыгать, как самое резвое пятилетнее дитя; тут только я вполне почувствовал себя
на свободе.
Таннер рассказывает как очевидец, что когда Феодор Алексеевич ездил куда-нибудь, то впереди
кареты бежали два скорохода, крича встречным в городе, чтобы они прятались, а
на поле или в другом месте, где спрятаться было негде, — чтобы падали
на землю… (см. Берха, «Царствование Феодора Алексеевича», ч. I, стр. 63).
«Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в
поле, то прислал за нею
карету перед покосом. Пришлось снова биться над уроками упрямой сестры, после которых наставница ложилась
на диван с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет.
Дверцы отворились, одна за другой с шумом попадали ступеньки, зашумело женское платье, в затхлую
карету ворвался запах жасминных духов, быстрые ножки взбежали по ступенькам, и Анна Федоровна, задев
полой распахнувшегося салопа по ноге графа, молча, но тяжело дыша, опустилась
на сиденье подле него.
Высокая грудь, покрытая ковровым платком, дышала здоровьем, быстрые черные глаза то следили через окно за убегающими
полями, то робко взглядывали
на госпожу, то беспокойно окидывали углы
кареты.
— Аль завидно, — отвечал Серега, приподнимаясь и довертывая около ног
полы армяка. — Пущай! Эх вы, любезные! — крикнул он
на лошадей, взмахнув кнутиком; и
карета и коляска с своими седоками, чемоданами и важами, скрываясь в сером осеннем тумане, шибко покатились по мокрой дороге.
— Нет, я поеду, — сказала больная, подняла глаза к небу, сложила руки и стала шептать несвязные слова. — Боже мой! за что же? — говорила она, и слезы лились сильнее. Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больно и тесно, в небе, в
полях и по дороге было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла, ни чаще, ни реже, а все так же сыпалась
на грязь дороги,
на крыши,
на карету и
на тулупы ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, мазали и закладывали
карету.
Лакей, облокотившись
на свое кресло, дремал
на козлах, почтовый ямщик, покрикивая бойко, гнал крупную потную четверку, изредка оглядываясь
на другого ямщика, покрикивавшего сзади в коляске. Параллельные широкие следы шин ровно и шибко стлались по известковой грязи дороги. Небо было серо и холодно, сырая мгла сыпалась
на поля и дорогу. В
карете было душно и пахло одеколоном и пылью. Больная потянула назад голову и медленно открыла глаза. Большие глаза были блестящи и прекрасного темного цвета.
Перед вешним Николой, дня за три, по Питеру беготня пошла: знатные персоны в
каретах скачут, приказный люд
на своих
на двоих бежит, все ко дворцу. Солдаты туда же маршируют, простой народ валит кучами… Что такое?.. Царицы не стало, бегут узнать, кто
на русское царство сел, кому надо присягу давать. Услыхавши ту весть, княжна
на пол так и покатилась…
По щегольской отделке ее, особенно заметной в золотых обводках с узорами около огромных рам в виде несомкнутой цифры восемь, в золотых шишках, украшающих углы империала [Империал (фр.) — верх дорожной
кареты с местами для пассажиров.], в колонцах по двум передним углам кузова и розовом венке в голубом
поле, изображающем
на дверцах герб ее обладателя, можно было судить, что она принадлежала зажиточному барону.
Пополудни знатнейшего обоего
пола особы съехались ко двору ее императорского величества в галерею, а в 6-м часу пополудни во дворец велено въехать придворным цугом, так же и других знатных персон
каретам, в которые сев, чиновные по свадебной церемонии поехали по жениха
на его двор, и в 7 часу привезен он во дворец, прямо к большому галерейному крыльцу, и препровожден в церковь.
Они вышли
на крыльцо, в сопровождении многочисленной прислуги обоего
пола, и уселись в
карету.
Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в
карете государя проскакал назад с
поля сражения бледный и испуганный обер-гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора
на поле сражения.